Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

Черный силуэт на пороге королевского кабинета кажется огромным. Он страшен, он даже жуток, словно явление самого Сатаны. От него веет смертью. Он, кажется, безоружен, но это не имеет никакого значения.

Д'Анже захлебывается воздухом и боится прокашляться, но руки уже примеряют, сколько движений нужно, чтобы извлечь из рукава кинжал, чтобы дотянуться до тяжелой сахарницы на столе.

— Перед Жанвилем меня ждала засада, — будничным, даже скучным голосом говорит явление, стаскивая с рук перчатки. С учетом обстоятельств эта обыденность тона и жестов просто невыносима. — Что вы так перепуганы, это все-таки ваша засада? Такая маленькая?

— Потрудитесь… — говорит Его Величество.

— Что? — господин коннетабль, адское явление, смотрит на своего короля как на… садовую жабу, внезапно обнаружившуюся под крышкой пирога. Вроде бы, все привычно, только нет никакого сомнения, что когда корка спокойствия хрустнет, а она уже идет трещинами, в зале не останется живых. — Сначала в этом вашем курятнике пытаются убить женщину, находящуюся под моим покровительством — а вы за неделю не способны не только отыскать кто, Бог бы с вами, но и понять, что произошло. Потом какие-то бездари пытаются меня, как я понимаю, задержать — днем, открыто, посреди большой дороги, на глазах странствующих и путешествующих… впервые слышу, чтобы такие вещи делались без приказа. И в довершение, какие-то ваши люди осмелились объяснять мне, что я не имею права сюда войти.

— Я не отдавал подобного приказа, — медленно говорит король, бледнея до цвета лучшей муки. — У вас есть свидетельства? Доказательства?

— Целый обоз. Когда-нибудь он доползет до Орлеана.

Один, верхом, прямо от Жанвиля, доходит до д'Анже. Прямо с места схватки. Бурые пятна на перчатках и сапогах, коричневые сухие лепестки на висках — не грязь, а кровь. Один. Сюда. Либо он спятил, либо за ним сила, готовая подняться в одночасье и взять власть. А может быть, и то, и другое — как было в тот день, когда Господь положил предел жизни и делам короля-Живоглота. Боже мой, думает д'Анже, в своем уме коннетабль или нет — но он невиновен.

— И входить сюда так вы не имеете права! — поднимается с кресла король. — Мы ждали вас к завтрашнему полудню. Мы ждали вас с подобающими объяснениями! С объяснениями, да, и с подобающим поведением. Мы доверяли вам достаточно, чтобы не велеть немедля вас арестовать, а вы!..

— Меня-а?.. — Большая черная птица вытянула вперед шею и с хрустом покрутила головой.

То ли коннетабль разглядывал кузена-короля, то ли просто разминал затекшие мышцы. В любом случае это смотрелось… скверно. Угрожающе. — За что?

— За покушение на королеву!!! — шагнул вперед Людовик, и как-то оказалось, что он ненамного ниже кузена, да и в плечах не уже.

— На кого?

— Чепец! Предназначался! Ей! — это не ярость, это Его Величество вбивает слова как сваи, как частокол римского лагеря. Бревна становятся ровно и прочно, да толку в них никакого, потому что враг придет с неба.

— Господь обидел вас рассудком и внимательностью. — «даже последний горожанин знает, во что одевается его жена и чего она никогда на себя не наденет», переводит д'Анже изменнические речи. — И…

— И! До! Того! Как! Попасть! К ней! Он! Побывал! У человека! Вашей! Свиты!

— Это правда, — вклинивается в тонкую, как волосок, паузу д'Анже, и Господь ведает, чего ему вообще стоит заговорить, а потом расширить, растолкать зазор в смертоубийственной ссоре: — Это правда, и этому свидетели люди вашей свиты и Орден Святого Доминика!

Король отступает на полшага, меряет кузена саркастическим и удивленным взглядом:

— Неужто вам не сообщили?

— Я, кажется, забыл получить последние известия… — коннетабль тоже слегка отступает, проводит рукой по лицу… жест, усталый и растерянный, почти сразу обращается во властное указание пальцем на д'Анже: — Докладывайте! Кто, когда, как — и где он сейчас?

— Кто — шевалье де Сен-Круа, — радостно выдыхает д'Анже. — Как — приобрел, намереваясь сделать подарок Божьей Матери Чудес. Чепец не был принят, впоследствии, по словам де Сен-Круа, был украден. Следов малефициума на шевалье нет, но святые отцы уверены, что он лжет. Где — в подвале.

— Это не человек моей свиты, вы… начальник тайной службы. — тускло говорит коннетабль. — Это человек свиты моего младшего брата. Что вы еще перепутали?

— Вы — глава дома, — напоминает король.

— А вы глава всей Аурелии, — скалится в ответ Валуа-Ангулем. — Проводите меня к нему.

Его Величество только кивает, подтверждая приказ кузена.

Тогда: Карин Кристьернсдоттир, принцесса-мать

Орлеанский собор Святого Эньяна перестраивали, сколько мадам Катерина жила в Аурелии. Еще точнее — сколько она жила на свете и треть жизни ее отца до того. Наверное, будут перестраивать еще столько же.

Так что теперь для принцессы-матери — Мария-мой-оплот, какой странный титул — слово «собор» означало свежие срезы камня, блестящие и хрусткие, как ребра африканского сахара, пыль в солнечных лучах, цвет витражей, постепенно наползающий на стекла — вот это, центральное, еще год назад было белым, прозрачным, а теперь улыбается всеми знаками зодиака, а когда здесь короновали ее сына…

Срезы камня, срезы стекла, изгибы и тяжелые каменные кольца, висящие сами на себе между колоннами в самом центре. Отец мужа пожелал надстроить башню — и пришлось изменить опоры, слить друг с другом ласточкиными хвостами, нет, ножницами, арок, чтобы удержать новую тяжесть. Жанно говорил, что это каменное узорочье напоминает ему государство — на вид все для красоты, даже для баловства. Но убери — и хорошо если над тобой только провалится крыша, потому что скорее всего, здание рухнет целиком, похоронив молящихся внутри.

Только неделя прошла от возвращения приемного сына с юга, только вчера армия прошла парадом по улицам Орлеана, а сегодня, в день воскресный, в соборе вершится то, что повергает принцессу-мать в трепет сомнения и нерешительности. Кажется, впервые в жизни она испытывает это нелепое чувство. В горле словно бабочки бьются, надо же, глупость какая…

Спина Жанно впереди, в нескольких шагах, внушает ей уверенность, а еще больше того — быстрый взгляд через плечо. Мадам Екатерина вспоминает, как вчера, в ответ на последнюю ее попытку заговорить с сыновьями, Жанно воздвигся над ней во весь рост, отцовский и дедовский рост, и выговорил, пряча под озабоченностью улыбку, а под улыбкой нешуточный гнев:

— Матушка… при всем моем почтении, если еще раз вы заговорите с нами об этом, я буду вынужден со всей любовью поступить с вами как Зигфрид с Кримхильдою, когда ей вздумалось болтать глупости.

— Да неужто? —